из энтузиазма, а скорее из чувства долга, "как человек спешит мимо, когда горит дом соседа".62 Во время своего появления в 1815 году памфлет вызвал бурю яростных протестов со стороны патриотически настроенных публицистов. Сам Шмальц был удивлен и шокирован яростью реакции общественности.63 Два года спустя его описание народа, устало следующего за своим королем на войну, все еще оскорбляло студентов на сайте Вартбурга, многие из которых были бывшими добровольцами, приурочившими свою встречу к четвертой годовщине крупнейшего и самого решительного военного столкновения Освободительных войн.
Символическое авто-да-фе на Вартбурге напоминает нам о спорах и эмоциях, которые сопровождали воспоминания общественности об Освободительных войнах в первые послевоенные годы. Студенты на Вартбурге приняли в качестве своего знамени черные, красные и золотые цвета добровольческого корпуса Лютцова. Они чествовали не "освободительную войну", а "войну за свободу"; не войну регулярных армий, а войну добровольцев; "не войну", как выразился павший добровольческий стрелок и поэт Теодор Кёрнер, "о которой знают короны", а скорее "крестовый поход", "священную войну".64 Война против французов представлялась им как "восстание народа".65 Эти увлечения грубо контрастировали с консервативными воспоминаниями о военных годах. Именно "принцы и их министры", писал публицист Фридрих фон Гентц в дни после Вартбургского фестиваля, "добились величайших [подвигов]" в войне против Наполеона.
Все демагоги и памфлетисты мира и потомства не смогут отнять у них этого. [...] Они подготовили войну, основали ее, создали ее. Они сделали еще больше: они вели ее, питали и оживляли ее. [...] Те, кто сегодня в своей юношеской дерзости полагает, что они свергли тирана [Гентц имеет в виду студентов в Вартбурге], не смогли бы даже изгнать его из Германии".66
Отчасти эти расхождения в памяти были обусловлены смешанным характером борьбы. Освободительные войны были войнами правительств и монархов, династических союзов, прав и претензий, в которых главной задачей было восстановление баланса сил в Европе. Но в них также участвовали - в беспрецедентной для истории Пруссии степени - ополченцы и политически мотивированные добровольцы. Из чуть менее 290 000 офицеров и солдат, мобилизованных в Пруссии, 120 565 служили в частях ландвера. Помимо полков ландвера, которые, как правило, служили под началом офицеров прусской армии, существовало множество вольных корпусов - отрядов добровольных стрелков, набранных в Пруссии и других немецких землях. В отличие от своих коллег из регулярной армии, они давали присягу на верность не королю Пруссии, а немецкому отечеству. К концу военных действий вольные корпуса, такие как знаменитые Лютцовские егеря, составляли 12,5 % прусских вооруженных сил, всего около 30 000 человек.67 Интенсивный патриотизм многих добровольцев был связан с потенциально подрывными представлениями об идеальном немецком или прусском политическом устройстве.
Однако было бы ошибочно полагать, что расхождения между династическими и волонтерскими воспоминаниями о кампании коренились исключительно или даже в первую очередь в различиях способов призыва в армию и боевого опыта. Не все послевоенные патриоты служили в добровольческих корпусах; многие служили в ополчении ландвера и в строевых полках или не служили вовсе. Офицеры и солдаты регулярной армии также не были застрахованы от патриотического брожения военных лет. В январе 1816 года, согласно донесениям британского посланника в Берлине, почти во всех полках регулярной армии имелись офицеры, "зараженные" "революционными настроениями".68 С другой стороны, в добровольческих егерях (freiwillige Jäger) служили дворяне (например, Вильгельм фон Герлах и сыновья графа Фридриха Леопольда Штольберга), чья политическая ориентация в послевоенный период была скорее консервативной или корпоративно-аристократической, чем либеральной или демократической.69 Противоречия послевоенного периода разгорались не только из-за различий в воспоминаниях о военном времени как таковом, но и из-за инструментализации памяти в политических целях.
Пруссаки нашли множество способов отметить Освободительные войны в годы после 1815 года. В провинциальных архивах, в частности в новостных отчетах (Zeitungsberichte), которые ежемесячно подавались провинциальными правительствами, описываются звон церковных колоколов, турниры по стрельбе по мишеням, шествия с участием людей в костюмах ополченцев и местные театрализованные мероприятия в память о битвах при Лейпциге и Ватерлоо.70 В 1830-1840-х годах в прусских городах были основаны "волонтерские клубы" и "похоронные ассоциации" для сбора средств на торжественное погребение умерших ветеранов-добровольцев. Эти группы не только оплачивали расходы на погребение, но и предоставляли людей в форме для похоронной процессии, тем самым напоминая обществу об особом статусе тех - независимо от их социального положения - кто служил своему королю и отечеству в войнах против французов.71 В 1840-х годах, согласно отчету берлинской газеты "Фоссише цайтунг", ветераны почти каждый год собирались в разных местах, чтобы возобновить общение и вспомнить погибших товарищей. В июне 1845 года, в тридцатую годовщину битвы при Ватерлоо, состоялись многочисленные встречи ветеранов, служивших в полках ландвера и регулярной армии, а также собрание оставшихся в живых лютцовских добровольцев, которые собрались у дуба , где был похоронен поэт и добровольный стрелок Теодор Кёрнер.72
На протяжении всех послевоенных десятилетий волонтер, или Freiwilliger, продолжал пользоваться особым статусом; например, в детских воспоминаниях Теодора Фонтане мы находим рассказ о публичной казни, которая состоялась в 1826 году, когда его семья жила в Свинемюнде. Так как он был "человеком 1813 года", Фонтане-старший был выбран для того, чтобы идти во главе городской процессии к месту казни и руководить толпой вокруг эшафота. Осужденный убийца, в свою очередь, до последнего вздоха продолжал верить, что его помилуют из-за грамоты, которую он получил от короля после битвы под Йеной.73 Генерал Йорк тоже оставался под влиянием войны против Франции. Его частный мемориальный культ был посвящен Тауроггенскому конвенту и его падению из королевской милости. Конвенция никогда не была официально признана прусской короной в качестве государственного акта; таким образом, она была ограничена, по крайней мере на короткий срок, сферой частной памяти. Хотя в марте 1813 года следственная комиссия оправдала Йорка, он по-прежнему был убежден, что ему отказали в почестях, которые он заслужил за участие в начальном этапе войны против Наполеона. Оригинал документа с текстом конвенции не был возвращен для передачи на хранение среди государственных бумаг, а остался в семейном архиве Йорков в качестве реликвии. Отдельно стоящая статуя в полный рост, украшающая могилу генерала в родовом поместье, была выполнена по заказу самого Йорка; на ней он изображен держащим каменный свиток с выгравированными словами "Конвенция Тауроггена".74
Эти разрозненные данные свидетельствуют о том, что память об Освободительных войнах была закреплена в конкретных социальных контекстах.75 Можно говорить, например, о ярко выраженной еврейской памяти об Освободительных войнах, в которой история вербовки добровольцев тесно переплеталась с повествованием об освобождении. Конечно, когда раввины Бреслау 11 марта 1813 года благословили оружие еврейских добровольцев, освободив их на время
